26.
Ротула 1:
Говорят, что века назад на kea’hsamuril не говорил никто, и молчание туманом стлалось по всей земле от бесплодных глин до цветущих холмов, которым не было имен на человеческом языке.
Говорят, что велья звали этот туман по именам, и одно из его имен пережило его. Это было имя цвета, но был ли цвет первым, а имя вторым, не знает никто – потому что имена велья, давших туману имя, не пережили своих хозяев и умерли раньше них. Временами туман был всех цветов, а временами был бесцветен, но из всех цветов назывался только цветом пустого неба, в котором нет жизни и нет воды.
Седален:
Водою живет вода и все, что в ней, но если в воде останется одна вода, и водою исторгнется из нее все, что водой не является, то наступит для воды жизнь, которая хуже смерти, и ничто из того, что в воде могло быть, не умрет, не наполнит себя водой и гноем, и из гноя и воды не родится ничего другого, что могло бы умереть.
Ротула 2:
Говорят, что века назад туман этот не уходил сам, а приходил только когда его подолгу не звали. Прощаться с туманом полюбил и сумел только один народ, и имя этому народу дал сам этот народ, чем прогневил велья. Велья любили только свои голоса, и голоса laaverd’eve были для них хуже звериного рыка. Звери не давали имен своим врагам, а у велья врагов не было, laaverd’eve же называли всех своих врагов лучшими из имен, и не было имени лучше того, которым они нарекли худшего из своих врагов – самих себя.
laaverd’eve долго готовились к прощанию с синим туманом. Люди не могут жить так долго, и когда пришел их черед умирать, они захотели увидеть смерть и назвать ее.
Седален:
Невозможно увидеть свою смерть, но воспитать подобие себя и предложить его своей смерти взамен себя – не невозможно.
Ротула 3:
Говорят, что именно так были отданы смерти первые сыновья отцов и дочери матерей. И не было большего утешения у laaverd’eve, чем вернуть дитя свое, собственноручно убитое, в чрево свое обратно. И пожирали они копии свои под песни и вино и стоны своих жен и мужей, умерших смертью чужой и потому - живых.
И вытесняла вода из себя все, что в ней.
- Курп был способен по памяти воспроизвести до сотни ротул, не сделав ни одной перестановки слов, делающих их – по мнению придворных знатоков – ущербными и еретическими. – Марк говорил и, казалось, сам удивлялся тому, сколько он знает о Моггиене. – Он получил отличное образование для выходца с Бадроса, и еще никто не смог добиться от него прямого ответа – где именно.
- Не те люди добивались, - отмахнулся рыскач, вглядываясь в ворох сухих и пожелтевших листьев, образовывавших постель и покрывало и даже что-то вроде балдахина на противоположной стороне комнаты. – Дали бы его нам (а мы просили отдать, и было за что), и он рассказал бы абсолютно все, мм, даже правду.
- Скорее спел бы, угу, - сказал Марк. – Бедняга пел по любому случаю, и, Хранитель меня высри, получалось у него это отменно.
- Споет еще, наслушаешься, - отрезал Фьорн. – Ты, дурак мой сентиментальный, не того хоронишь.
- В смысле – не того?
- А в том смысле, что радушный хозяин наш, если подумать, скоро не жилец. Эй, Вьюн!
Ничком лежащее на постели тело не шевельнулось, но зашуршали листья, и то, что выглядело балдахином, переступило четырьмя своими ногами и развернулось к людям тем, что должно было выглядеть лицом. Лицо это было скорее человеческим, чем эльфийским – очевидно, эспер скорее отражал лица тех, кто с ним общался, чем показывал им лицо собственное или хозяйское. Но какие-то признаки самого себя он скрыть все-таки не мог, и первое такое, что бросалось в глаза, был тот факт, что лицо, которое Вьюн обратил к окликнувшему его Фьорну, было донельзя морщинистым и изможденным.
- Опа, - только и смог сказать Марк.
- Опа, - подтвердил рыскач, мрачнея. – Под опой, я полагаю, ты подразумеваешь именно то, о чем я начал догадываться еше пару часов назад, когда эльф рухнул в свою постельку отдохнуть – почти что замертво.
- И когда мы его не смогли…
- …и побоялись как следует растолкать, ага. И когда я, пытаясь не слушать твои панегирики по Курпу, размышлял над этими вот осенними красками на теле цветочного эспера. – рыскач вздохнул. – Так уж вышло, что я никогда не бываю рад тому, что я всегда прав. Вьюн, милый, сколько тебе осталось?
Эспер смотрел своими глазами-ягодками (наверняка ядовитыми) куда-то сквозь сыщика и молчал, но ответ, слегка повременив, все-таки дал: прямо из трещинки на полу – расширяя и множа ее - в ногах у Фьорна выполз побег плюща, а потом с той же скоростью, с которой вырос, потемнел и увял – почти до самого основания.
- Понятно, спасибо. – Фьорн поднялся и принялся стряхивать лежалую жухлую листву, налипшую на штаны. – Подъем, Марк. Ждать здесь уже не имеет никакого смысла. Этот живой пенек в силах помочь только своему хозяину, да и то – недолго еше. Напасть из засады и скрутить отбившегося от стаи мясоеда я и сам могу, а если б у эльфа была хоть какая-то возможность и сила пробраться к старику в тот ПЕНЬ, куда отвели Курпа, то он бы уже десять раз туда пробрался и отомстил.
- Так он и собирался же, - начал было Марк. – Э. Ну. С нами.
- Идиот! И я идиот, с тобой заодно, идиот еще больший! - Фьорн закатил глаза. – Сколько, по-твоему, он в этой башне сидит, как длинноволосая дева из страшной лаавердской сказки? Месяц? Год? Два? Не будь слепым, листопад с эспера идет со времен, когда твои родители еще играли в лекаря и думать не думали о том, как это в действительности глупо – делать и сделать тебя, – рыскач наклонился над вором, рывком поднял его на ноги и хорошенько встряхнул. – Марк, ты меня вообще слушаешь? Эльф – старик, и скоро умрет.
Вор попытался что-то сказать, но не смог. Глаза у него не то что закрывались сами собою, а скорее закатились как в припадке падучуй, и то сонное состояние, которое Фьорн приписывал меланхолии и тоске по Курпу, внезапно усилилось стократ. Марка словно подрубили топором – и Фьорн закономерно грохнулся бы оземь вслед за ним, если бы медлительный и неповоротливый до того эспер не подбежал, забавно выкидывая паучьи коленца, и не подхватил их обоих.
- Эльф умрет обязательно, - грустно прошелестел Вьюн, убаюкивая два еще дергающихся человеческих тела, опоясанных одному ему видимой реликвией. – Умрет - но не собой. Вами.