Пятьюдесятью Годами 3: Площадное
Его звали Скаар.
Первое свое имя он получил почти что три десятилетия тому назад, а вместе с ним – и кучу другого родового барахла, скинуть которое ему удалось совсем недавно, и то – не полностью, да еще и расставшись попутно со многим из того, что он добыл и создал сам. Наследственность – та еще по липкости штука, ничего не попишешь; прихватывает с собой – коли уж всерьез надумаешь от себя отдирать – все, до чего только коснется, ну, или дотянется зубами, как кому нравится. Зубов у нее – ох сколько, по числу родственников.
Так вот, от первого имени у Скаара не осталось толком ничего. Так нечасто бывает, даже если очень постараться. Сам – хрен избавишься. Нужно, чтоб помогали. Когда идешь в Дом Порядка и пишешь там прошение на смену имени – дело нехитрое, бумаги перепишут и забудут. А все как знали (если знали) тебя имярек, так этим имяреком и будут кликать, хоть ты об стенку размажься – да чтоб буквами – и чтоб новым именем сложились. На могильной плите напишут новое имя, а говорить будут – здесь лежит: и старое имя. Кто ж в самом деле с могильных плит-то читает, нашли дураков.
Так или иначе, идеальный способ – это постриг. Вернее, стоило бы говорить – выстриг, поскольку всю голову семинаристу не бреют, а ограничиваются исключительно висками, и всем, что вокруг – ну, в зависимости от умения выстригающего. Говорят, вот блаженнейший Николай стрижет аккуратно, потому как сам такой – опрятный, пахнущий приятно и одетый красиво и, что ли, почти не по чину. Видано ли – кружевная оторочка по краю рясы, а рукава с манжетами выпущены, так что поди руки там отыщи, когда нужно перстень поцеловать. А еще лучше - поглядеть, пока целуешь: где еще такое чудо увидишь: сапфир с перепелиное яйцо, сапфир, а – не голубой. Не голубой, не синий, и вообще цветов таких не бывает какой он. Глядишь, как в небо ввечеру, а там не то что облака, а и звезды, бывает, проглянут. Оправа у неба такого – крепость с башенками, маленькими-маленькими, точными-точными. Крепость, угу. Или лес. Или пара виноградников из-под Оленруга – их там всего три или четыре, а спаивают полстраны. Стоит он, то есть, перстень этот – как крепость захудалая, лес строительный, который растет еще – с виноградниками, впрочем, неясно: хозяин у них такой, что скорее жену и дочерей продаст, до последней, чем лозы свои эти, подпорки к ним деревянные и что там еще. Нужная сторона холма, на котором Оленруг стоит, вот что: ветер дует, а виноград сейчас в самом цвете. Красота, понятное дело. Самараты.
Но Николай стрижет нечасто, хоть и любит все эти церемонии. Слово «обряд» ему рот вяжет – то-то и ведет он себя обычно на вечерне как на званом ужине, вроде. С танцами. Пируэт сюда, взмах руками тут, а то еще и улыбнется так, как будто перед ним не толпа коленопреклоненной черни, а, в самом деле, только вышедшая в свет девочка из тех же Самаратов: кого-то из них он точно оттанцевал по полной программе, беда не в том. Погодки, шестеро, все незамужние как одна и на одно лицо, а глаза черные. Томятся, типа, буравят, зовут – в ад, вестимо, куда еще.
У Вламернаков техника не хуже, но больно уж правильная – с тоски завоешь и с середины пострига убежишь: один висок монашеский, другой в кабак просится, ну их, этих братьев-епископов. Ладно бы на одну кафедру поставили, так на все три: в Торольве Вламернаки испокон веку епископский посох из рук не выпускают, в Рагриге им посохи исправно ломают и жгут, бывает, что и с держателем вместе, а все одно – та же картина. Так еще и новую епархию под себя подмяли – восьмое чудо Норес, как же, Срединные Уделы, маркиз на маркизе, граф на графе. Владетелей все больше, а земли – все столько же; вот незадача. Рожайте больше еще, ага, и никуда не уезжайте, - пустые земли на севере и юге должны оставаться пустыми землями на севере и юге, так уж заведено, традиция.
Хуже всех стриг преосвященный Амадей, скааров дядя; стриг Скаара он, он же выбрал и имя, ему видней – старое, говорит, совсем не в ходу у молодежи, и хорошее в определенном таком смысле – ни одного дельного человека с таким именем в истории не засвидетельствовано. И что до конченых мерзавцев – то те и вообще известны все больше по кличкам собственного производства. Сам себе какой нравится псевдоним не придумаешь – придумают другие, да еще и такой, который совсем даже не понравится. Запомни, дорогой племянник, злодеи – только так. Ну, мало ли.
Дядя и вообще много внимания уделял именам. Он говорил, что только так и поймешь, что у человека в голове – когда имя узнаешь. Не спросишь, не вызнаешь, а вот – узнаешь; сам, не спросясь, как из кармана кошелек, а лучше – бумаги секретные, где их еще, как не в кармане, носить. Все написано, имена, даты, еще имена, только читать успевай. То есть люди только думают, что это секрет – а на самом деле делов-то: глаза раскрыл и гляди. Вот Амадей племянника тому и учил. Спать сутками не давал, глаза Скаару открывал и открывал, открывал и открывал, и так в этом деле преуспел, что тот и сам потом всю оставшуюся жизнь их закрывал с опаской и неохотой: а ну как пропустишь что интересное. А пропускать интересное нельзя никак – убьет. Все интересное, дядя это подробно объяснял, суть опасное. И наоборот.
Вот и теперь: глядел Скаар на новых ему людей с большой опаской. То есть с большим интересом: новые же, чужие же, а тянет к ним, как стервятника к полю боя – и боя-то еще нет, и солдаты живые все, а живот урчит уже: обеду быть.
Бежали они по самой обычной улице: в Ленции они все такие – прямые, обычные, и видно что в противоположном ее конце делается, кто бежит, и почему навстречу, и почему аркебузиры, и что-то много их чересчур. Скаар бежал впереди всех, и уже перестал оглядываться, поскольку надобность отпала – он у всех у них успел имена вычитать, тут долго всматриваться не требовалось: на лбу писано как на гербовом пергамене, аршинными буквами: у Гво - серебром колдовским, у близнецов - отцовским золотом, у Пинуса – слезами материнскими, да еще и собственными и братниными – детство-то недавно закончилось, высохнуть не успело.
Семьи у них были такие, что у Скаара - даже при всех его оставшихся в прошлом титулах по отцу - слегка дыхание перехватило. Только копни – серебро, только глаза подыми – золото; и волны слез, понятно, девятым валом по всему королевству. Все, что в нем выкопали, - их предки руку приложили. Глаза со всего королевства во все его времена на их предков глядели, и со страхом, и с производными от него – мало ли в каждом поколении преданности, ненависти и любви? А уж слез они заставили вытечь – а то и с глазами вместе – реками и озерами, действительно; еще бы в этих краях не осталось болот.
Близнецы имена имели самые громкие, но, пожалуй, в длинной веренице их предков была какая-то мерзкая пустота: и дел совершили порядочно, и зла и добра поровну – все как бывает. А все равно. Надо разбираться, выбора нет. Скаару такие пустоты в нужных людях не нравились никогда, и в том, что оба этих развеселых комка концентрированной пустоты ему нужны, и позарез, и что-то еще будет – хорошее? Плохое? Поровну ли?
Гворбьерн был открыт, как может быть открыта книга даже и с самыми прозрачными страницами на свете – никогда не узнаешь, что написано ТАМ: за спинами то есть этих двух к тебе обращенных страниц. В лучшем случае разберешь, словно палимпсест, пару фраз из тех страниц, которые вплотную следом идут, и все. И все. Скаар никогда, опять же, не стыдился испытывать страх. Страх – это хорошо. Страх – это когда ты знаешь, чего бояться. Очень, если что, важное умение – знать чего бояться. Вот и с Гво надо будет узнать как следует. Потому как то, что этого верзилу бояться в принципе нужно – это Скаар решил сразу и безотлагательно. Что бы там Гво ни молчал и как бы ни выглядел.
А Пинус просто бежал следом. От его имени сыграть в любимую скаарову игру не получалось. Игра понятно какая: в гляделки. И в допытывалки. Глядишь и допытываешь, пока не поймешь. Потому что когда поймешь – сможешь победить. Но и когда сможешь победить – тоже глядишь. И допытываешь. Так всегда с угрозой смерти надо делать, это еще дядя Скаару в самом скааровом детстве один раз сказал. Такое нужно только один раз сказать, серьезно. Угрозу смерти – твоей собственной, даже не сомневайся - сразу и один раз навсегда по глазам видно. По имени, по волосам, по одежде.
Запоминаем, угу: голубые. Пинус, пепельные, грязная.
Аркебузиры – что бы они от них ни хотели - до них не добежали. Их смело взрывной волной и впечатало куда-то в стену какого-то дома по правой стороне улицы. Улицы, впрочем, тоже почти не стало – по крайней мере в этом ее месте и по меньшей мере совершенно точно ничего не осталось от ее изначальной прямоты: если б наша компания не увидела это своими глазами, то и поверить, наверное, трудно было бы – ни в Альде, откуда был Скаар, ни в Гваре, откуда были все остальные, землетрясений не бывает. Да и в Ленции, где они теперь все находились, тоже, если подумать, не бывает. Не бывало. Давно уже. А тут самая эта вот середина улицы поплыла и начала, что ли, бурлить булыжниками мостовой. Бежать по такой извивающейся дороге было ох как непросто, и Гво, хоть и был самым крупным из всех и, по идее, самым устойчивым, грохнулся оземь – и очень скоро остался где-то позади – никто и не оглянулся. Все интересное, действительно, открывалось перед глазами впереди – стоило только добежать и глазам поверить.
Площадь, на которую они сами того не ожидая выбежали, за последние несколько десятков минут стала выглядеть значительно более вместительной, что раньше. Лавки торговцев и все, что их наполняло, включая самих торговцев и их покупателей, бесформенными и основательно так утрамбованными кучами громоздились по периметру: откатиться дальше этому искусственной версии бурелома не позволяли по периметру же высящиеся здания: крепкой старинной кладки, хвала Хранителю или Ушедшим, а то и просто безвестным зодчим, их возведших. Два относительно невеликих жилых дома в дальнем углу площади – отсутствовали. На их месте зияли провалы подвалов – и хоть бы что-нибудь поверх. Это были, очевидно, те самые дома, которые натурально каменным фейерверком разлетелись над городом.
И такой фейерверк обещал повториться вновь – пусть и не в таких масштабах – прямо на глазах у нашей компании.
В центре площади стоял постамент, а на нем в свое время располагался памятник – вероятно, какому-то из древних правителей (или завоевателей?) Ленции. Так или иначе, правитель этот был цельнометаллический и, судя по тому, что на нем не было видно никаких практически следов коррозии – из какого-то замечательного по своей долговечности сплава. Беда была в том, что вместо того, чтобы продолжать опираться ногами на свой постамент, статуя эта зависла в воздухе неподалеку – уступив свое место на постаменте живому человеку. Живому, живому, пускай и порядочно безумному.
- Ебал я дарга в рот, если он с ним не разговаривает, - только и смогли выдохнуть хором близнецы.
Шутки, как ни странно, в этом их замечании не было никакой, в чем Скаар убедился моментально, как только отвлекся от созерцания смертоубийственного разгрома площади и перевел взгляд на Саула. То есть не просто перевел взгляд, а – ПЕРЕВЕЛ ВЗГЛЯД, вот что. Тут одним чтением имени со лба не обойдешься, это Скаару стало понятно отчетливо, тут требовалось глядеть так глубоко, как, возможно, ему еще и не удавалось. И никакого другого выбора, что уж тут. Потому как даже после поверхностного ВЗГЛЯДА на безостановочно двигающиеся губы Саула – что он говорил статуе, Скаар пока не слышал – становилось ясно, что, в отличие от своего брата, Саул не был угрозой смерти. Он был просто – смертью. За каким-то совершенно невероятным хером оказавшейся, эээ, во плоти.
- Нужно срочно его повязать, пока он статую эту как следует не разговорил, - сказал один из близнецов, пока другой деловито рылся по карманам. – Пинус, сам же знаешь, чем дольше разговор, тем мельче осколки.
- Согласен, - из-за их спин вышел Гво и тяжелой походкой, словно против ветра, направился к центру площади. В руках он растил что-то вроде пульсаров, но выходило это у него, если уж честно, совсем как-то неуверенно, а, главное, медленно и с натугой – грубо говоря, они находились в каком-то совершенно зародышевом состоянии и совершенно навряд ли могли бы кому-нибудь причинить вред.
- Хранителе, он-то куда собрался, - тот из близнецов, который рылся в карманах, вытащил на свет пригоршню золотых монет и, недолго думая, зашвырнул их в спину Гво.
До спины они долететь не успели, а мерцнув на солнце, разлетелись в стороны ослепительно сверкающими лентами. Ленты эти, в свою очередь, моментально обвились вокруг одной из ног Гво и, повинуясь движению руки управляющего ими близнеца, довольно бесцеремонно опрокинули того на мостовую. – Для твоего же блага, Гвори, честное слово. Не лезь, сами разберемся.
- Вяжите, быстрее же, - Пинус, как и Скаар, никаких активных действий не предпринимал, а только пристально вглядывался в согбенную фигурку Саула, высящуюся на постаменте. – Времени в обрез, он почти закончил.
- «Вяжи, вяжи», - близнецы вынимали изо всех своих карманов, обычных и потаенных, все больше джессенов и, не глядя, подкидывали их вверх, а то и себе за спину. - Каждый раз, когда ты так говоришь, я чувствую себя своей же собственной бабушкой. Еще пару шерстяных носков, ба, ну пожалйстааа.
- А ты, монах, ступай прочь. На-ка вот тебе за труды, что довел, - один из золотых описал дугу и, вместо того, чтоб обратиться в ленту, сам собою поднырнул Скаару в ладонь. – Тут ща будет пиздец что такое, а устроим его мы, и, говорю же – прям щааа!
С этими словами близнецы, похожие к этому моменту скорее на клубок золотых ниток, чем на двух что-то такое развеселое горланящих парней, с места рванули и чуть ли не покатились в сторону Саула.
И тут статуя взорвалась. Ее разорвало на тысячи и тысячи мелких осколков, и поначалу этот процесс протекал медленно и, что ли, зримо – как будто тысячи и тысячи маленьких рук одновременно принялись разбирать конструктор на запчасти. А потом мгновение – и осколки разлетелись, огибая, разве что, самого приведшего их в действие Саула. Металл брызнул во все стороны, и со скоростью пуль эти вполне даже схожие с пулями осколки прошили все, что встретили на своем пути. Уцелевшие после прежних каменных атак деревца, росшие в огромных кадках там и сям по площади, были по большей части срезаны – а некоторые и в нескольких местах по стволу, натурально на дрова. Только начавший подниматься с мостовой Гворбьерн обратно припал к ней, но даже и в таком положении пролетающие над ним осколки срезали с его плаща несколько полос ткани, а с головы – несколько прядей волос и, кажется, кусочек уха.
При подлете к Пинусу же куски металла начинали замедляться, а то и вовсе останавливаться, и на этом дело не заканчивалось – они начинали заново конструироваться – в ту, собственно, конструкцию, которой до взрыва и являлись; и когда затих свист разлетающегося металла, перед самым лицом Пинарета оказалась пускай и не полностью сформировавшаяся, но – рука. Металлическая такая, как вот у статуи была – та же самая, с растопыренной такой пятерней.
А неподалеку от этой композиции на полу лежали в обнимку два тела. Одно мертвое, другое живое.
Живое лежало внизу, и это был Скаар. А мертвое было сверху, и в широкой спине его уместилось не меньше пары десятков осколков, которые, при должном соблюдении траектории полета, должны были оказаться, в общем-то, в теле Скаара. Но так уж случилось, что в самый момент взрыва из-под обломков мясной некогда лавки выпростались руки, ноги, а затем и все огромное тело (с едва, к слову, сохранившейся головой) лавочника. Собравшись, словно жаба перед прыжком, оно, это тело, таки совершило вполне даже жабий прыжок – сбив тем самым Скаара с ног и тем самым же приняв на себя весь тот заряд осколков, который Скаару предназначался.
Как и почему почти безголовый (в буквальном понимании этого слова) мертвец этот решился на такой вот акробатический номер – на который наверняка бы не потянул при жизни – Пинус решил разузнать позднее. Как можно раньше, разумеется, из всех раздновидностей этого «позднее», но все же определенно не сейчас. Потому что, в первую очередь, близнецы.
С близнецами была беда.
Их накрыло самой концентрированной волной осколков, и линии их собственных золотых лент, беснующихся вокруг них, едва успели сложиться в хоть какое-то подобие защиты. Золото – мягкий металл, и стать полноценным щитом не могло, однако же большую часть осколков ленты перехватили, обвязываясь вокруг каждого из них, оплавляясь и заставляя либо тяжелыми золотыми градинами опадать на землю, либо менять траекторию и золотыми же кометами уходить в сторону. Но меньшая часть – какой бы несущественно меньшей она ни казалась – меньшая часть осколков сквозь этот вихрь лент прорвалась: один из близнецов начал медленно оседать на мостовую, а на его солнечных цветов одеждах начали расплываться темные кровавые пятна.
Пинус слишком хорошо понимал, что теперь может произойти, чтобы терять время на созерцание и размышления. Мгновение – и на протянутую к нему металлическую ладонь ступил его сапог, а затем рука несуществующей уже статуи сработала как ложка катапульты – запустив плетущего на ходу заклинание Пинуса в ту точку пространства, которая, по его расчетам, должна была находиться аккурат между его безумным братом и тем из близнецов, безумный вопль которого возвестил всей близлежащим кварталам о том, что ярость и желание отомстить – это чувства, которые возникают и захватывают человека целиком и моментально, без подготовки и без каких бы то ни было предварительных ласк.
Толкового щита у Пинуса так и не получилось, как, впрочем, не получилось у того из близнецов, который уцелел, то, что он собирался на Саула наслать: стаю золотых птиц. Оставшиеся в распоряжении озверевшего близнеца золотые ленты начали складываться и изгибаться, как оригами, и только тот факт, что близнецу не хватило терпения сложить их основательно и до конца, оставило Пинуса – оказавшегося прямо между близнецом и Саулом - в живых. Стая полубескрылых, с едва оформившимися клювами птиц вонзилась в наспех собранного из всего что оказалось вокруг голема – он был практически лишен той антропоморфности, которую ему, по идее, надо было придать – но теми начатками рук или, скорее, какими-то ложноножками он остановить полет золотой стаи смог – и на том спасибо.
- Прекрати! – Пинус еще толком не восстановил голоса, и звуки, которые он издавал, больше походили на карканье. Он откинул развороченного птицами голема в сторону и подбежал к близнецу вплотную. – Саул не соображал, что делает! Он не хотел никому причинить вреда! Мы же договорились – вязать! Не убивать!
- Похуй! – кричал ему в лицо близнец, оставшийся, в общем-то, безоружным: все ленты были им уже израсходваны. – Похуууй! На стейки порву! Сука! Руками!
И тут – а произошло все это, пожалуй, чересчур быстро – но – уж как произошло: у них у всех троих: и у того близнеца, который лежал, и у того близнеца, который стоял, и у самого Пинарета, - земля выскользнула из-под, последовательно: спины, ног и ног. А воздух, соответственно, выскользнул из легких, и - говорить или, вернее, кричать друг на друга они уже больше не могли. Всех троих медленно так разворачивало лицами в сторону Саула, все так же стоящего на постаменте: недвижимо, согбенно, с едва различимыми сквозь спутавшиеся волосы чертами лица.
И когда они таким вот образом вознеслись на ту же примерно дистанцию от земли и Саула, на которой не так давно находилась металлическая статуя, Саул улыбнулся так, что у кого угодно, включая него самого, увидь он эту улыбку во вменяемом состоянни, продрало бы морозом по надкостнице. И, в общем, сказал – так быстро и невнятно, что услышали его, понятно, только Пинус, который сам так умеет, и Скаар, который умеет глядеть по губам (и как раз в завершающую стадию гляделок своих зашел):
- Части тела брата моего и двух друзей моих, и части частей их, и их, в свою очередь, частей части, до самых мелких составляющих тела живого, говорю вам, слушайте меня и сделайте так, как прошу: я хочу чтоб ненависть испытали вы друг ко другу – такую, чтоб ни секнуды более вместе быть не могли, а только – врозь. Дома города этого услышали меня, и истуканы правителей его, и жители мнози, а теперь – вы слушайте меня, я говорю вам, и нет здесь и нигде никого, кто бы мог еще что другое сказать вам.
Саул, понятно, ни на какой ответ на свои слова не рассчитывал – не для того, угу, такие красивые речи уста покидают, чтобы кто-то к ним чего-то осмелился добавлять. Но – такой уж был Гво от рождения. Не умел никогда с уважением слушать других; все бы что-нибудь свое ответить, да чтобы наперекор: а, главное, красиво ответить получалось не всегда, зато – в тему и вовремя, как подгадывал. Как всегда: весь разговор сидит в сторонке, молчит и ждет: время еще не пришло рот разевать, опять не пришло, опять. Зато уж как придет – так скажет, что вот уж кого бессмысленно оспаривать и обратки словесные возвращать – сказано, кончено, что уж, и весь разговор.
Вот и сейчас: гудит что-то такое себе под нос Гворбьерн, а по земле тени ползут – к нему, одна за другой, как псы нашкодившие на брюхе к хозяину – и солнце-то высоко – поди попробуй такую вязкую крохотную плотную тень от здания оторви: крошиться начнет, трещинами изойдет, да и вообще рухнуть частично может – вот прям как та стена, что с плющом, пару секунд назад.
Темная магия, хуле, по слогам темная, не до времени суток тут.
